Оказывается, традиционные тяжёлые разноцветные ковры, в которых мы все видели разных монстров, пока разглядывали их в детстве перед сном, были настоящим символом стабильности для евреев, осевших в США. Украшая свои дома такими коврами, они как бы пускали корни, обозначали окончание своих вынужденных скитаний по миру. «Цимес» пересказывает заметку Кэрол Унгар, израильской эссеистки родом из Нью-Йорка

— Когда газета The New York Times сообщила, что фабрика ковров Karastan закрывается, я почувствовала, что вот-вот исчезнет ещё один кусочек мира, в котором я выросла. Karastan, бренд, название которого я знала из рекламы, был ведущим американским производителем ярких, богатых узорами ковров. Раньше их называли восточными коврами, но от этого выражения пришлось отказаться — из-за колониалистских ассоциаций. Компания всё же сохранила экзотический налёт, называя ковры в честь регионов Ближнего Востока, хотя на самом деле их делали на американской фабрике.

Эти ковры — как «карастанские», так и более дорогие оригиналы, сделанные мастерами на другом конце света, — были очень любимы еврейской элитой новой волны, к которой принадлежала и моя семья.

Десятилетия назад эти ковры покрывали полы в каждом хорошем еврейском доме не только в США, но и по всему миру.

В доме моего детства в Верхнем Вест-Сайде на Манхэттене у нас было три импортных персидских ковра: огромный в гостиной, почти такой же в столовой и ещё один в спальне моих родителей. У наших соседей и у моих одноклассников в «Рамазе», шикарной дневной школе в Верхнем Ист-Сайде, тоже были такие ковры.

Ковры, как мне кажется, символизировали постоянство, дом, где можно пустить корни.

Это было то, чего жаждали мои родители и другие евреи их поколения после многих лет, проведённых в бегах. Мой отец был в лагере для перемещённых лиц в Европе; моя мать скиталась в трёх других странах на двух континентах, прежде чем приехала в США в 1955 году. Эти тяжёлые ковры были их способом сказать, что они не собираются уезжать, и они не уехали. Мой отец оставался в этой квартире до последнего дня, а моя мать покинула её только за три года до своей смерти.