Мы говорим с парнем о евреях, которые до войны составляли чуть ли не две трети населения города.

«Еще недавно тут в центре у входных дверей висели мезузы, правительство запрещает их срывать, но народ потихоньку убирает, никто же не следит за этим, – рассказывает он. – Мы вот тоже живем в доме евреев, до войны тут магазин был, а сейчас вот мы живем. Но как-то плохо живем».

Дед Марика (имя изменено) помнил и рассказал дочери, как сначала местных евреев согнали в гетто. До войны это была длинная улица, где не было неевреев. Затем немцы заставили одну половину улицы переехать на другую сторону, туда, где дома были победнее и похуже. Собственно, эта улица, самая богатая часть которой выходила на площадь, а та, что похуже, упиралась в поле, была первой из трех, но самой большой в штетле. На ней располагались еврейские магазины, кабинеты врачей, две школы и три синагоги.

Сначала опустевшие дома занял небольшой немецкий гарнизон и охранники гетто.

– А кто охранял гетто? – спрашиваю.

–  Как кто? – удивляется мой собеседник. – Украинцы. Дед говорил, их было человек 30, и они охраняли гетто, а потом расстреливали там, за городом.

– А местные?

– И местных двое, – неохотно признаёт Марик.

Через четыре месяца евреев в городке не осталось – «евреи ушли». Кстати, это не первый раз, когда я слышала это странное заклинание самоуспокоения. Евреев не убили, не расстреляли, не уничтожили – они «ушли». Так однажды объяснил мне плохое состояние города Люблина профессор Института национальной памяти:

– Евреи ушли, и город, видите, приходит в упадок, – сказал мне специалист по истории Армии Крайовой в Люблине.

– Ну, они недалеко ушли, вон Майданек в 16 километрах отсюда, – не удержалась я.

– Да-да, конечно, – быстро согласился пан профессор, и мы заговорили о другом.

Мое израильское гражданство – всегда повод поговорить о еврейской Польше. Иногда это даже мешает. Мой польский продюсер во время съемок документального фильма про деятельность СМЕРШа и НКВД на территории республики в 1944-1945 годах постоянно отвлекался, чтобы показать мне очередную памятную табличку. Иногда вел для этого на пару километров в сторону от места съемки. Однако цветы, которые я положила под мемориальный знак на стене уничтоженного во время войны детского приюта в центре Люблина, на утро унесли. Рядом стояли букеты под памятниками бойцам польского сопротивления…

Как семья Марека переехала в «новый дом», никто не помнит. Дедушка, единственный очевидец тех событий, был подростком и такого важного события в жизни семьи, как новое место жительства, говорит, не запомнил. Его дочь прожила там всю жизнь: вышла замуж, родила двоих детей, рано потеряла мужа – и всю жизнь мечтает уехать. Сестра Марика сейчас в Лондоне и возвращаться не собирается.

– Соседи, – говорит он, – уверены, что еврейские дома прокляты, и я так думаю. Ты знаешь, как снять проклятье-то? Я бы снял, продал дом и мать увез.

Милая переводчица, которая путешествует со мной в этот раз, пытается смягчить его слова, но я уже достаточно понимаю по-польски, чтобы услышать: «spierdolić stąd» («свалю отсюда»). Мне и грустно, и смешно. Пару секунд думаю: объяснить ему, что еврейское проклятие существует только у него в голове, которой не очень нравиться жить на кладбище, – или пусть сам разбирается?

– Не знаю, – говорю, – как снять проклятье. Уехать из дома разве что.

– Куда я поеду, – отвечает Марик. – Мне ехать некуда….

Еврейское проклятие – один из самых популярных мифов в этой стране. Рассказывают, что попытки построить небоскреб на месте разрушенной немцами в Варшаве Большой синагоги раз за разом заканчивались разными бедами. То рабочий сорвется с высоты и погибнет, то деньги на строительство кончатся, то просто никто работать туда идти не хочет. Так и маялись, пока не уговорили приехать какого-то раввина из Нью-Йорка. Тот «проклятье снял», и дом достроили. Так ли это? В Варшаве многие утверждают, что это реальная история.

Что случилось с евреями во время войны, обсуждать в Польше не любят. Зато готовы сколько угодно говорить про довоенную жизнь. Если потомок польских евреев захочет узнать историю семьи, то все сохранившиеся документы старательно оцифрованы (большая часть – американскими евангелистами) и выложены в открытый доступ.

Так и я, приехав в Польшу с пониманием, что где-то под Люблином есть город Пяски и там был дом, в котором родился мой прадед, уже через три месяца нашла свидетельства о рождении прадеда, бабушки, умершей сразу после войны, и другие бумаги.

Примерно через месяц после своего переезда в Польшу я поехала в Пяски, где до сих пор живет Анна Лысаковская, вдова очень известного в стране краеведа и собирателя послевоенной истории евреев Люциана Святлицкого, мать польского поэта и рокера Марцина Святлицкого. Хотя, конечно, совершенно не рассчитывала познакомиться с ней. Более того, я про нее ничего не знала. Я и дом своей семьи, усадьбу Вайзерувка, не рассчитывала найти, хотя уже знала, что о нем когда-то много писали. Просто приехала посмотреть на город.

Мы вышли из машины и у первой встреченной нами женщины спросили: «Не подскажете, где тут дом Вайзеров?» И тут же узнали, что дом на горе, но уже новый. В начале 90-х старый совсем развалился, и новый владелец, пан Малышек, построил другой. А пани Святлицкая живет тут же, через площадь.

Уже через час мы пили кофе в доме, который раньше принадлежал еврейскому доктору, а сейчас – семье Люциана Святлицкого.

— Этот врач спас маме жизнь, – рассказывает Анна. – Она упала на кухне и не дышала, мы побежали сюда, в дом, где сейчас живем. Пришел доктор и спас ее.

Ее муж всю жизнь собирал книги и документы о евреях города, ему несли любую бумажку, написанную на идише. У пани Анны собраны сотни свидетельств еврейской жизни в городе, которые в результате оказались никому не нужны.

Мы целый день гуляли по Пяскам (и я устала раньше, чем Анна, которой было уже за девяносто). Она была рада, что хоть на закате жизни кто-то снова расспрашивает ее о евреях.

– Раньше часто приезжали, а сейчас вы вот первая лет за десять, – сокрушается пани Анна.

Маршрут нашей прогулки стандартный для таких поездок: гетто (большая часть главной, до войны еврейской, улицы города, кладбище, за которым расстрельный ров, и, конечно, дом Вайзеров).

Кладбище, записанное как исторический памятник, отдано люблинской еврейской общине и находится в ужасном состоянии. Позже мы (я, двое моих белорусских друзей и двое поляков из еврейского центра Люблина, который находится в здании у Еврейских ворот города) приехали его убрать и вывезли оттуда около 15 больших мешков мусора, в котором были и шприцы, и череп небольшого по размеру оленя, и пластиковые бутылки, и многие килограммы битого стекла.

Моника Тарайко из центра сфотографировала заодно и границу кладбища, так как ей показалось, что фермеры нарушили запрет распахивать землю там, где сразу за кладбищем находится расстрельных ров. Забегая вперед, могу сказать: нет, они остановились ровно на границе, которую установили британские археологи, изучавшие кладбище несколько лет назад.

– А где тут евреи? – спрашиваю наконец Монику. – Ведь кладбище принадлежит общине, кто из общины им занимается?

– У общины нет на это денег, но у нас тут такой театр, – вдруг отвечает она. – Приходите, завтра будет еврейский концерт!

Это, кстати, обычная история. Заниматься территорией должна община, которая ее забрала, но ни денег, ни желания тратить на это силы нет. Рядом, в штетле Куров, с кладбищем все в порядке. Оно убрано, там никто не устраивает оргии и не прячет от полиции незаконно убитых оленей. Там у кого-то из потомков выживших хватило денег привести киркут в порядок и поддерживать его в прекрасном состоянии. У меня денег на старое кладбище в Пясках нет, поэтому я теперь просто сама приезжаю время от времени приводить его в порядок.

А в тот, первый свой приезд в Пяски, я, моя подруга-переводчица, пани Анна и ее дочь дошли до места на окраине города, где родился мой прадед. И там я впервые столкнулась с главным страхом поляков, оставшихся жить в опустевших еврейских городах.

Мы шли вдоль озера, которое когда-то принадлежало моей семье. По берегу метрах в пяти друг от друга сидели местные рыбаки. Пани Анна семенила чуть впереди меня и каждому из них гордо говорила: «Здравствуйте, смотрите, внучка Вайзеров приехала!»

За ней, приобняв за плечи, шла ее дочь и повторяла: «Мама, не сейчас! Мама!»

Рыбаки слегка позеленели и не спускали с меня глаз. Для них я была вполне реальной угрозой неожиданных и неприятных перемен. Человеком, который может (это было еще до скандального закона) захотеть вернуть то, что когда-то принадлежало его семье. Женщиной из прошлого, того самого, когда «евреи ушли» – а все, что у них было, осталось.

Тут надо отметить, что Вайзеров все-таки выжило сравнительно много, они есть даже в Израиле. И кто-то из них, скорее всего, получил компенсацию еще в 50-х, когда государство давало выжившим евреям деньги, а потом заставляло новых владельцев платить уже в казну. Те, кто заплатил, говорят, что сумма была довольно большой. Поэтому я, честно говоря, очень сомневалась в праве что-то требовать себе. Но рыбаки этого не знали и опасались меня заранее. Впрочем, никто вслух ничего не сказал.

Совсем недавно я обсуждала закон, который принял сейм, – он усложняет возвращение не только еврейского, но и польского имущества, – с соседкой, простодушной и незлой дурочкой лет 35-40. О моем еврейском происхождении она не знала, да и вообще о проблеме реституции никогда не задумывалась.

– А может, и хорошо, что они [евреи] погибли-то, где бы они сейчас жили? – спросила она.

– Они бы жили у себя дома, дорогая. А вот где бы жила ты – большой вопрос, – ответила я.

Мария Лекух – специально для сайта «Детали»