(почти по М.Е. Салтыкову-Щедрину)
Антиутопия

Жил да был один генерал, И так как был он слегка легкомысленным, то в скором времени, по щучьему велению, по моему хотению, очутился на необитаемом острове. Ну, правда, не совсем уж-таки и необитаемом, как оказалось позднее.
Служил генерал всю жизнь в какой-то регистратуре; там родился, воспитался и состарился, следовательно, ничего не понимал. Даже слов никаких не знал, кроме: «Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности».
Упразднили регистратуру за ненадобностью и выпустили генерала на волю. Только вдруг очутился он на необитаемом острове-анклаве, проснулся и видит: лежит под одеялом. Разумеется, сначала ничего не понял и стал разговаривать, как будто ничего с ним и не случилось.
— Странный, ваше превосходительство, мне нынче сон снился, — сказал сам себе генерал, — вижу, будто живу я на необитаемом острове…
Сказал это, да вдруг как вскочит!
— Господи! да что ж это такое! где я! — вскрикнул он не своим голосом.
И даже попытался ущипнуть себя, точно ли не во сне, а наяву с ним случилась такая оказия. Однако, как ни старался уверить себя, что все это не больше как сновидение, пришлось убедиться в печальной действительности.Перед ним с одной стороны расстилалась водная гладь, с другой стороны лежал небольшой клочок земли, за которым виднелся нехилый особнячок. Заплакал генерал впервые после того, как закрыли регистратуру.
— Теперь бы кофейку испить хорошо! — молвил он, но вспомнил, какая с ним неслыханная штука случилась, и во второй раз заплакал.
— Что же мне, однако, делать? — продолжал он сквозь слезы, — ежели теперича доклад написать — какая польза из этого выйдет? А вот что, ваше превосходительство, идите-ка вы направо, этак-то лучше будет! — сказал он сам себе, вспомнив, что кроме регистратуры служил еще в школе военных кантонистов учителем каллиграфиии.
Сказано — сделано. Пошел генерал направо и видит — растут деревья, а на деревьях всякие плоды. Хочет генерал достать хоть одно яблоко, да все так высоко висят, что надобно лезть. Попробовал полезть — ничего не вышло, только рубашку изорвал. Пришел генерал к ручью, видит: рыба там, словно в Тереке на Кавказе, так и кишит, так и кишит.
«Вот кабы этакой-то рыбки да на Тверскую!» — подумал генерал и даже в лице изменился от аппетита.
Зашел генерал в лес — а там рябчики свищут, тетерева токуют, зайцы бегают.
— Господи! еды-то! еды-то! — сказал генерал, почувствовав, что его уже начинает тошнить.
И вдруг его озарило вдохновение…
— А что, ваше превосходительство, — сказал он себе радостно, — если бы нам найти мужика? Он бы сейчас и булок бы подал, и рябчиков бы наловил, и рыбы! Да вот где же его взять, этого мужика, когда его нет? Хотя… — Внезапная мысль освежила генералово сознание. – Да-да-да! Мужик — он везде есть, стоит только поискать его! Наверное, он где-нибудь спрятался, от работы отлынивает!
Мысль эта до того ободрила генерала, что он вскочил как встрепанный и пустился отыскивать мужика.
Долго он бродил по острову без всякого успеха, но, наконец, острый запах мякинного хлеба и кислой овчины навел его на след. Под деревом, брюхом кверху и подложив под голову кулак, спал громаднейший мужичина и самым нахальным образом уклонялся от работы. Негодованию генерала предела не было.

— Спишь, лежебок! — накинулся он на него, — небось и ухом не ведешь, что тут генерал с голода умирает! сейчас марш работать!
Встал мужичина: видит, что генерал строгий. Хотел было дать от него стречка, но он так и закоченел, вцепившись в него.
И зачал он перед ними действовать.
Полез сперва-наперво на дерево и нарвал генералу по десятку самых спелых яблоков, а себе взял одно, кислое. Потом покопался в земле — и добыл оттуда картофелю; потом взял два куска дерева, потер их друг об дружку — и извлек огонь. Потом из собственных волос сделал силок и поймал рябчика. Наконец, развел огонь и напек столько разной провизии, что генералу пришло даже на мысль-. «Не дать ли и тунеядцу частичку?»
Смотрел генерал на эти мужицкие старания, и сердце у него весело играло. Он уже забыл, что намедни чуть не умер с голоду, а думал: «Вот как оно хорошо быть генералом — нигде не пропадешь!»
— Довольны ли вы, господин генерал? — спрашивал между тем мужичина-лежебок.
— Доволен, любезный друг, вижу твое усердие! — отвечал генерал.
Наконец, в довершение всех расчудес повел мужик генерала в тот роскошный особнячок, что виднелся неподалеку на островке и так ласково-вкрадчиво заворковал:
— А не соизволите ли теперь в опочивальню отправиться?
Ну что ж, теперича и в опочивальню само время. А что же с мужичком? Не убёгнет ли? Страшно стало генералу, но верная мысль пришла в голову и молвил он:
— Отпускаю тебя, дружок, но только свей прежде веревочку.
Набрал сейчас мужичина дикой конопли, размочил в воде, поколотил, помял — и к вечеру веревка была готова. Этою веревкою генерал привязал мужичину к дереву, чтоб не убёг, а сам пошел спать в роскошный особнячок.
Прошел день, прошел другой; мужичина до того изловчился, что стал даже в пригоршне суп варить. Сделался наш генерал веселым, рыхлым, сытым, белым. Ну просто лафа какая-то: вот он здесь на всем готовом живет, а в Петербурге между тем пенсия евоная всё накапливается да накапливается.
— А как вы думаете, ваше превосходительство, в самом ли деле было вавилонское столпотворение, или это только так, одно иносказание? — спрашивает, бывало, самого себе генерал, едва позавтракамши.
— Думаю, ваше превосходительство, что было в самом деле, потому что иначе как же объяснить, что на свете существуют разные языки – отвечает он сам себе!
— Стало быть, и потоп был?
— И потоп был, потому что, в противном случае, как же было бы объяснить существование допотопных зверей? Тем более, что в «Новых колесных ведомостях» об этом повествуют…
— А не почитать ли нам «Новых колесных ведомостей»?
Сыщет нумер, усядется под тенью, прочтет от доски до доски, как идут дела в Москве, дела в Светлогорье, дела на острове-анклаве и … стоп себе!
Что же это такое? о ком написано? Живет-де один генерал на чудо-острове, в хоромах чужих беззастенчиво нежится, а в услужении у него… нет, не Рыбка Золотая, а мужик расторопный на все руки мастак, хотя и лежебокою поначалу прикидывался. Знамо такого лежебоку, подумал было генерал, как вдруг осенило бедолагу: так то ж про меня бачут! Аж весь испариной от негодования покрылся: а испросили эти горе-писаки, забодай их шаловливый телок, допустимо ли такое, с позволения сказать, вольное словоизъявление без высокого генеральского ведома?
Долго ли, коротко ли, однако решил генерал, что пора этому ведомостному беспределу конец положить. Все чаще и чаще стал он припоминать о подзабытых им в Петербурге связях.
— Что-то теперь делается в Подьяческой, ваше превосходительство? — спрашивал генерал самого себя. — Хорошо-то оно хорошо здесь — слова нет! а все, знаете, как-то неловко барашку без ярочки! да и мундира тоже жалко!
И начал он нудить мужика: представь да представь его в Подьяческую! И что ж! оказалось, что мужик знает даже Подьяческую, что он там был, мед-пиво пил, по усам текло, в рот не попало!
И стал мужик на бобах разводить, как бы ему своего генерала порадовать за то, что он его, тунеядца, жаловал и мужицким его трудом не гнушался! И выстроил он корабль — не корабль, а такую посудину, чтоб можно было океан-море переплыть вплоть до самой Подьяческой.
— Ты смотри, однако, каналья, не утопи меня! — возопил генералы, увидев покачивавшуюся на волнах ладью.
— Будьте покойны, господин генерал, не впервой! — отвечал мужик и стал готовиться к отъезду.
Набрал мужик пуху лебяжьего мягкого и устлал им дно лодочки. Устлавши, уложил на дно генерала и, перекрестившись, поплыл. Сколько набрался страху генерал во время пути от бурь да от ветров разных, сколько он ругал мужичину за его тунеядство — этого ни пером описать, ни в сказке сказать.
Вот, наконец, и Нева-матушка, вот и Екатерининский славный канал, вот и Большая Подьяческая! Всплеснули кухарки руками, увидевши, какой у них генерал стал сытым, белым да веселым! Напился генерал кофею, наелся сдобных булок и надел мундир. Поехал в казначейство, и сколько тут денег загреб — того ни в сказке сказать, ни пером описать! А позже и к сослуживцам на Литейный не преминул заскочить…
Однако, это уже совсем другая повесть, как любил говаривать незабвенный Михаил Евграфович.

Vladimir Shakhov